Круги в пустоте - Страница 95

— А по-вашему — это все сказки, про Единого? — на всякий случай уточнил Митька. — Вы сами-то в него верите или не верите?

Кассар долго молчал, вырвал какую-то травинку, пожевал стебель, отбросил…

— Я не знаю, — наконец произнес он глухим, непривычным голосом. — Не знаю, Митика. Я вижу, что есть у единян сила, которую просто оружием и многолюдством не объяснить. Вот и этот старик… Так легко, радостно идти на смерть… Для этого нужно чувствовать чью-то руку. Не знать умом, не предполагать, а именно чувствовать. Что-то же такое должно ему помогать. Да еще и магия… — процедил он сквозь зубы.

— Что магия? — уставился на него Митька.

— Не действует на них магия, — нехотя обронил кассар.

— Как — не действует? А как же тогда в городе, на площади, когда маги этих единян своими посохами пожгли?

— Ну… — замялся Харт-ла-Гир, — может, иногда и действует. Но не всегда и не на всех. А может, безумцы и сами хотели мучительной смерти, и потому не воздвигли незримую стену. Единяне… они ведь странные какие-то. Они так верят в жизнь будущую, вечную, что совершенно безразличны к этой, земной, единственной. Во всяком случае, многие из них.

— А если они правы? — грустно усмехнулся Митька. — Я вон тоже не хочу жить… так… — он сделал ладонью неопределенный жест. — Вот для вас этот мир родной, свой, вы в нем живете, для вас это жизнь, настоящая, единственная. А для меня тут все чужое, и я хочу отсюда… Может, и для них эта жизнь — неправильная, неглавная? Может, они тоже из какого-то другого мира пришли?

— Да что ты, — вяло отмахнулся кассар, — наши они. Местные… А что касаемо тебя… Ты ведь, как я понимаю, вообще ни во что не веришь. Они считают, что после смерти соединятся со своим Господом в некоем царстве любви и света. Они умирают с радостью. А ты? Для тебя после этого, — он выразительно чиркнул себя ребром ладони по горлу, — не будет ни светлого царства, ни темных пещер Великой Госпожи Маулу-кья-нгару. Просто ничего… даже не тьма, не пустота, а вообще ничего… Вот этого я не в силах понять, по-моему, это страшнее всего — и любых земных мучений, и нижних пещер. На твоем месте я бы что есть сил цеплялся за эту жизнь, стремясь продлить ее еще на час, на минуту… ибо после не будет ничего. Вообще ничего. А тебе, похоже, на все плевать.

— Такой вот я пофигист, — проворчал Митька. Последнее слово он, конечно, произнес по-русски, но кассар, похоже, понял.

— Или ты обманываешь сам себя, пытаешься убежать в ничто от своих страхов. Ты просто не понимаешь, что уж лучше страхи, чем «ничто». Ибо ни у кого в жизни не бывают одни лишь страхи. Где страх, там и радость, потому что страх приходит и уходит, как волна, и на смену тоске идет надежда, на смену надежде — страх.

— Все это глупости, — хмуро заметил Митька. — Это я раньше вас боялся. А теперь я тут ничего не боюсь, мне уже все равно.

— Что, и муравьиной ямы не боишься? — прищурился кассар.

Митька поежился.

— Ну, не знаю. Может, немножко еще и боюсь, но все равно это же недолго. Зато потом не будет ни муравьев, не плеток, ничего.

Кассар лишь рукой махнул.

— А, что говорить… Все это пустое. Ладно, будем сейчас твою спину мазать.

Легко, по-кошачьи, поднявшись, он свистом подозвал к себе Искру, порылся в седельной сумке, вынул пузатый флакон, до середины полный какой-то бурой жидкости.

— Ложись на живот, лечиться будем.

13

Еще подходя к дому, Петрушко понял: что-то случилось. Тоскливо засосало под ложечкой, все вокруг подернулось мелкой рябью, на мгновение все показалось глупым и неправильным: высокие елки по обеим сторонам поселковой улицы, кусты черноплодной рябины, тускло мерцающие вдали фонари.

Он резко толкнул калитку, быстро прошел по утрамбованному гравию дорожки на крыльцо. Свет горел…

Настя беззвучно кинулась ему навстречу — и потерянно остановилась, едва не столкнувшись с ним в прихожей. Казалось, она постарела лет на двадцать. Серые, ввалившиеся щеки, изломанная полоска губ, и самое страшное — глаза. Таких глаз у нее давно не было. А еще вернее — не было никогда.

— Ну что, что стряслось? — с ходу выпалил Виктор Михайлович, не тратя лишних слов на приветствие.

— Лешка пропал, — выдохнула Настя и уткнулась ему в плечо, заплакав — бессильно, опустошенно. Тихо, почти без слез, и это было хуже всего.

Уж если боевая и энергичная Настя ведет себя так…

Он решительно взял жену за плечи, усадил в раскладное кресло, сам сел напротив.

— Рассказывай. И по сути. Что, когда и как. Детали потом, сейчас главное.

Настя всхлипнула.

— Он после обеда… Он за грибами пошел, сказал, в рощу… И до сих пор нет, и я все избегала там, и ничего. И к озеру бегала, и на карьер…

— Почему не позвонила мне?

— А потому что сломалась эта чертова железка! — взвыла Настя и яростно сунула ему в руку мобильник, купленный еще весной со страшным скрипом и недовольством, с художественными комментариями о нищенской зарплате и недопустимости столь великих трат. Петрушко все же сумел уговорить ее, напирая на «экстремальные случаи».

И вот, пожалуйста, экстремальный случай.

Он надавил включение — без толку, мертвое табло, ни звука ни хруста.

— В стенку им, что ли, кидалась? — хмуро осведомился он и тут же виновато погладил ее по щеке. — Прости, Настюша, нервничаю. Тут, похоже, батареи разрядились полностью. Надо ж было смотреть… Но это ладно, это потом. А к соседям? У многих же телефоны.

— И где же ты в середине недели их найдешь? — ядовито парировала Настя. — На весь поселок пять человек осталось, и ни у кого нет, что я, не спрашивала?